"Машина ворованная, прав нет, у вас все будет хорошо" — как Руслан Горовой и его "табор" спасают людей на деоккупированных территориях

"Покупать — не наш метод. Наш метод — нацыганить то, что еще может работать", — говорит глава волонтерского "цыганского табора" из Киева Руслан Горовой. В мирной жизни Руслан — Заслуженный журналист Украины, автор проекта "Служба розыска детей", писатель, режиссер, музыкант. С 2014 года – волонтер. С февраля 2022 года — преимущественно волонтер.

"За пару недель у меня был "черный пояс" по бабушкам"

— Как получилось, что вы начали ездить на деоккупированные территории?

— Каждый из нас в феврале оказался в определенной точке, с которой начал новую жизнь. Я пришел в военкомат, но на тот момент в Киеве было много желающих записаться в ТРО – моложе, крепче и здоровее. У меня нет глаза, поэтому, несмотря на мой большой волонтерский опыт, брали более нужных для ВСУ.

Но просто сидеть было невозможно. Я понял, что в моем районе осталось в одиночестве большое количество пожилых людей. Зацепившись за одного из них, я уже через пару недель имел "черный пояс" по бабушкам.

Мне пришлось сесть за руль, хотя я не водил авто, просто когда-то сдал на права. Но когда я понял, что надо вывозить людей из-под моста в Ирпене, взял машину у знакомых и поехал. Моя лучшая шутка тогда: "Не переживайте, машина ворованная, прав у меня нет, так что ничего хуже этого с вами уже не произойдет. Все будет хорошо".

Вывозили людей, катались. И стали глубже заходить на деоккупированную территорию. Мы заходили в Мощун чуть ли не первыми. Ходили по селу, кричали: "Люди! Люди!", видели, как они вылезали из подвалов, пытались их накормить — давали воду, еду, одежду, потом прорывались дальше в Кухари через сорванные мосты. Загальцы, Бердянка, Кухари — мы подъезжали бусом и руками переносили через сорванный мост на другую сторону людям еду, воду — все,что могли, потому что они были отрезаны от мира.

— Это страшно.

— В войне мало не страшных вещей. Но когда есть механическая работа, и ты ею очень сильно завален, не успеваешь реагировать на какие-то вещи эмоционально. Просто должен многое сделать и делаешь. Так одни, наконец, оказываются на войне, другие – в волонтерах. Пока я в этом волонтерстве эффективен, мне так кажется. По крайней мере, могу смотреть в зеркало, не отводя глаз. А как только меня заберут – пойду воевать, не проблема.

— Я следила за вашей историей о бабушке Ефимовне, которая одевала зеленый платок на собачку, чтобы та не пугалась обстрелов.

— Собачка Боня. Сегодня был в селе Горенки. У них все нормально, но собачек уже две. Внук привез из Донбасса еще одну спасенную, назвали Бамбасом. Теперь там Боня и Бамбас. Мы помогли дом поправить, как могли, я снимал об этом видео.

— Она там в том же зеленом платочке.

— Вы же понимаете: старики держатся за привычные вещи. Это некая стабильность, даже в таких стрессовых условиях.

— Это очень сложно – даже просто выслушивать страшные человеческие истории, как вы психологически спасаетесь?

— Мне помогает то, что я могу это выписывать, это моя терапия. Я возвращаюсь, в тот же день пытаюсь что-то написать и забросить в Facebook. Так голова освобождается. Эти все истории подчас сидят у тебя в мозгах, и ты не можешь ничем заниматься, пока не "выбросишь" их в телефон. У меня все книги практически написаны в телефоне. Написал — освободил голову. Так была написана и последняя книга "Жили себе люди…". Историй накопилось очень много, отобрали самые яркие. К примеру, как мы воевали за свет в Мощуне.

— Битва за свет была после ухода россиян?

— Да. Часто все плохое, что с нами происходит, это последствия и проблемы "совка", которые в свое время нормально не решили. Возле Мощуна есть огромная территория условно садовых обществ, не являющихся частью села. После развала "союза" каждый стал искать возможность получить там землю, построить дом. Получили, что-то приватизировали, что-то — нет. Фактически большое количество домов не было узаконено.

Когда эти п***арасы пришли, они разбили и деревню, и дачи, которые стали фактически нашим форпостом. Село восстановили, а это "садовое общество" — нет, потому что непонятно было, чье оно на бумаге, по закону. Мы семь месяцев добивались, чтобы кто-то взял на себя ответственность. Но чиновники живут по принципу: если ничего не делать, ни за что не придется отвечать. Недавно приехал Зеленский наградить воинов, освобождавших Мощун. Вот было бы прикольно: приезжает президент на годовщину освобождения, а там даже света нет. Хорошо, что мы это побороли.

— Какая помощь?

— Я не могу все это обрисовать широкими мазками. Есть два села рядом, у них потребности будут разные. В Горянке россиян не было, но она вся обстреляна. В Козаровичах часть сожжена, часть разграблена. В Катюжанке — многое разграблено, есть убитые.

Кто как восстанавливается, зависит от главы ОТГ. Там, где лидер не номинальный, быстрее. Где номинальный – все еще плохо идет. Есть потребности мам с детьми, которые остались без средств к существованию. В Вышгородском районе у кого-то муж воюет, у кого-то — убили или забрали кацапы, и до сих пор не понятно, где он — в плену или погиб. Народ начал возвращаться, а с работой у нас плохо. Никто не желает брать на себя обязательства перед работниками.

Сейчас вот нашим "цыганским табором" восстанавливаем восемь домов. Что из этого выйдет? Что-то да выйдет.

"Это был ужас, потому что дети попадали на территорию боевых действий"

— Вы были небезразличны к теме войны еще с 2014 года, у вас даже выходила книга "Ген воина". Что для вас лично изменилось сейчас?

— Для меня относительно войны ничего не изменилось, она идет с 2014 года. Изменилось то, что моей семьи нет рядом. До этого я ездил на Донбасс, в детдома, по другим нашим волонтерским проектам, а семья была рядом, в Киеве. После вторжения жена увезла дочь в США, а я сконцентрировался полностью на помощи. Сначала – армии, потом – деоккупированным территориям. Но ни в 2014 году, ни сейчас я не бросал "Службу розыска детей", дело моей жизни.

— Что происходит с розыском детей, какие поступают запросы?

— Из истории. "Служба розыска детей" учреждалась как параллельная служба в помощь правоохранительным органам и государству. Была такой с самого начала и есть до сих пор. Когда мы ее запускали в конце 90-х — начале нулевых, родители не доверяли постсоветской милиции, которая еще и заявление сразу не принимала. Мы могли очень быстро отреагировать, показать пропавшего ребенка, дать о нем информацию. Тогда самым главным было телевидение, так что все оформилось сначала в телепроект. Все эти годы мы активно сотрудничали с полицией, общественным сектором и меняли отношение среднестатистического украинского к проблеме поиска детей. На 2014 год у нас фактически количество пропавших детей равнялось статистической погрешности.

Конечно, все изменилось в 2014 году, когда появилась линия разграничения, и дети оказались порой по разную сторону с родителями, дедушками и бабушками. Я имею в виду Донбасс и Крым. И тогда появились случаи, когда дети убегали к родным через линию фронта. Это был ужас, потому что они попадали на территорию боевых действий.

Конечно, россияне забирали и вывозили очень большое количество детей, особенно с оккупированных территорий, под предлогом спасения от войны. Были случаи, когда забирали их якобы временно в лагеря отдыха, а потом не отдавали. Я знаю историю с Харьковщины, когда мама отдала ребенка, потому что пришли с оружием и "благими намерениями" вроде "ну вы же понимаете, что ваш ребенок может погибнуть". И попробуй не отдать! А когда россияне отступали, женщина вынуждена была уехать за ребенком в россию. Там ей устроили допрос: а кто у вас муж? А где он сейчас? Может быть, вы фашизм проповедуете? И этих историй много. Именно поэтому против *уйла завели дело и ордер на его арест выдали: происходящее с украинскими детьми — это страшно.

— А бытовые побеги?

— Дети есть дети. Война или не война, они растут, есть проблемы в школе, со сверстниками, в семьях, с адаптацией там, где они после вторжения оказались. Очень большая проблема, что сразу после 24 февраля детей пытались отправить в Европу любыми способами, иногда с чужими людьми. Мы это очень долго разруливали. Дело в том, что у "Службы розыска детей" есть единственный европейский номер 116 000. Колл-центр — это психологи, которые пытаются помогать решать каждую проблему.

В 2022 году мы способствовали розыску 2442 детей: 1083 мальчика, 1359 девочек. На горячую линию 116 000 за 2022 год поступило 2908 обращений.

— Сделали единый номер после вторжения?

— Нет, уже лет пять как, была такая потребность. Мы понимали, что Украина является частью европейской семьи. Большое количество наших людей, наших студентов выезжали в Европу, где могло произойти, что угодно. В любой стране Европы с любого мобильного можно было позвонить 116 000.

— Сейчас, когда прошел год, в Европе много случаев исчезновения детей?

— Нет, очень много на прифронтовых территориях. Очень много случаев вывоза в Россию, когда мы не можем понять, где ребенок, что с ним. Они находится в розыске, и мы все время держим это на контроле.

— Как родителям правильно обращаться в "Службу розыска детей"?

— Во-первых, нужно сначала набрать полицию. Какими бы ни были журналисты и психологи, у них нет тех прав, которые имеет полиция. Поэтому, если у вас пропал ребенок, нужно набрать сначала 102 или другой номер полиции по месту пребывания. А уже потом бесплатно с любого мобильного 116 000.

По этому номеру люди пошагово вам подскажут, что делать, чтобы не сходить с ума, пока полиция будет работать. Опять же включаются механизмы контроля за работой полиции с нашей стороны.

Нам очень важно сохранить эту службу во время полномасштабной войны. И как помощь родителям, которые разыскивают детей, и чтобы удержать коллектив. У нас работают молодые люди, не имеющие своего жилья в Киеве. У меня оно есть, я могу не платить коммунальные пару месяцев, меня никто не убьет за это. А им нужно платить за аренду и как-то жить. Поэтому в первые месяцы после вторжения мы занимались деоккупированными территориями и искали деньги, чтобы эти люди оставались и работали.

Искали им дешевое жилье, подселяли друг к другу, пытались искать финансовую поддержку. Сначала мне донатали друзья из Америки. Затем в Калифорнии мы нашли благотворительную организацию, которая начала нас постепенно поддерживать. Они не покрывают все наши "хотелки", только необходимый минимум для выживания и работы, за что мы очень благодарны.

— А государство как-то поддерживает?

— Государство – инертная штука. Кроме того, если бы государство могло само справляться с тем же вопросом розыска детей, в наших услугах не было бы необходимости. Люди у руля страны менялись, векторы развития менялись, программы разрабатывались, а мы все время просто работали. Я очень надеюсь, что понемногу мы выйдем на тот уровень, когда наша работа не будет нужна.

Когда-то мы занимались усыновлением детей (проект "Этому ребенку нужна семья" — бизнесмены-меценаты давали средства, мы снимали ролики о детях, готовили базы на усыновление и т.д.). И вышли на уровень, когда государство забрало все наши функции и работает нормально. Министерство семьи, молодежи и спорта выросло из коротких штанишек, и мы стали не нужны. Лично я в тот момент перекрестился на радостях.

"Не нужно накапливать барахло"

— Вы сказали о поддержке Америки. В соцсетях видела, что у вас с женой, поэтессой Людмилой Горовой, был тур по городам США.

— Тур? Ладно, назовем это условно туром (смеется). Я до войны 2-3 раза в год летал в Америку с выступлениями. До февраля 2022 года одной из моих миссий было объединение диаспоры с нами. Туда приезжают чаще всего артисты, которых люди послушали, подписали фото и ушли домой. Все. А у меня была совсем другая история. Я приезжал с чтениями, говорил о важных темах, рассказывал, что у нас происходит, набирался от них каких-то идей. Потом, когда ездил по Украине, рассказывал, что такое наша диаспора. Там у них очень слабое понимание, что у нас происходит. И наши люди тоже не осознают, насколько тяжело там. Трудно жить свою жизнь, решать свои проблемы, поднимать на ноги детей и болеть за Украину, донатить, помогать. Я пробовал строить между нами мосты. Я, например, был в Донбассе в понедельник, а в пятницу выступал в Нью-Йорке.

В этот раз мы сделали несколько благотворительных выступлений. Кроме деоккупированных территорий, наш "цыганский табор" еще помогает моим друзьям, которые сейчас воюют, определенным подразделениям.

Мы сделали три выступления, хотели собрать на два автомобиля — "Цыган" и "Ведьма". Собрали и еще остались деньги, поэтому будет третья машина, "Зося". По имени нашей кошки. И после этого еще немного денег останется, починим несколько машин, которые были разбиты на фронте.

— О чем спрашивают украинцы в Америке, что волнует людей?

— Все хотят хороших успокаивающих прогнозов. Я стараюсь не успокаивать. Когда нам рассказывали о том, что война закончится через две-три недели, я уже говорил, что этот дождь надолго. Надо экономить, копить деньги. Люди, не забывайте, что война идет с 2014 года. Есть те, кто потерял все по несколько раз. Есть люди, которые находятся за границей, потому что им некуда возвращаться — дом сравняли с землей. Во второй раз. Поэтому не следует меряться патриотизмом.

— Почему "цыганский табор"?

— На самом деле, все очень просто. Когда я начинал ездить по деоккупированным селам, то пересекался с людьми, стоявшими на блокпостах. Очень часто встречал тех, с кем раньше общался на Донбассе. Один из них как-то сказал: "Ты под цыгана косишь, прячешься?" И очень скоро меня начали идентифицировать как "Цыгана". Я еще на волонтерском нашем пункте нашел шляпу, которая завалялась, и мне ее стало жаль. Кто-то ее в Германии произвел, потом передал итальянцу. Итальянец же подумал, что мы без этой шапки не победим. А она валяется. И я решил "усыновить" эту шляпу. Стал в ней и с бородой похожим на цыгана.

Потом ко мне присоединились друзья, и мы стали "цыганским табором". Речь не о ромах, мы никого не хотим обидеть, так себя называя. Более того, возможно, негативная коннотация какая-то сойдет с этого словосочетания.

— Сколько людей в вашем "цыганском таборе" и какова ваша главная цель?

— Костяк – трое, но фактически нас плюс-минус пятеро. Есть у нас человек, ремонтирующий технику. Еще один, Саша, потерял бизнес, когда взорвали дамбу, там все село залило. Пытается восстанавливать его. Но, когда надо, садится в оставшийся у него бус и помогает нам возить холодильники и машинки.

Что касается цели, то деньги на помощь мы практически не собираем. Решили, что нужно приучить каждого среднестатистического украинца делиться. У нас часто намного больше, чем нам нужно. К примеру, у кого-то две стиральные машинки. Одна своя, другую собирался маме отдать, но так и не отдал. У кого-то есть еще один холодильник. Мы узнаем потребности людей с деоккупированных территорий. Я пишу в Facebook, что конкретно нужно. Люди приносят, или мы забираем сами, если это габаритная техника, а дальше развозим по селам. И это позволяет не покупать новое, а перераспределить уже приобретенное. Я очень надеюсь, что где-то уже появились такие же люди, волонтеры, которые, как мы, понимают: можно у одних взять ненужное и другим отдать. Достаточно обратиться к людям, попросить. У кого-то стиралка стоит, а ты собираешь с людей по копейке и покупаешь новую. Война же еще не кончилась. Может и прилететь, все может быть потеряно в мгновение ока. Не нужно копить барахло.

— Вы не собираете средства на нужды людей, но хейтеры все равно что-то пишут по поводу вашей волонтерской работы? У нас, к сожалению, бывают волны нападок именно на тех, кто везет.

— У каждого из нас свой пузырь, в котором мы живем. У меня нет времени даже на друзей, не то, чтобы еще следить, кто там что написал. У меня вчера уже просто истерика была: я понял, что за день получил около 300 звонков. А ведь я параллельно еще чем-то занимался. Я пытаюсь понять в первую очередь тех, кто что-то потерял, а не тех, кто что-то пишет на Facebook. Понять тех, кто что-то пережил. Я на их стороне, они травмированы, им тяжело.

"Если человек может смотреть на себя в зеркало, не отводя глаз, он все делает правильно"

— Ваша жена переживает за вас, ведь не всюду, где вы бываете, безопасно?

— Жена прекрасно понимает, что происходит. Она сама когда-то волонтерила в "Азове", была в Мариуполе. Она врач по образованию, поэтому пыталась помогать. Сейчас с ребенком вынужденно уехала, но она все понимает. Мы переживаем друг за друга, это нормально. Но сейчас главное — сохранить наше будущее — ребенка, и сделать все, чтобы рашистская гадость была откинута как можно дальше и не могла сюда вернуться. Мы все на это работаем. А свои переживания она сублимирует и трансформирует в стихи, и это прекрасно. (Людмила Горовая — известная поэтесса, автор сборника стихов "Сію тобі в очі" и текста любимой украинцами песни "Буде тобі враже так, як відьма скаже", — Авт.)

— Вас, как писателя, человека мыслящего, не раздражает много лозунгов на каждом шагу – даже на мороженом, на каких-то упаковках? Иногда кажется, что их время прошло, сейчас нужно что-то другое.

– Сначала ты испытываешь шок. Потом ищешь то, что может вас с другими объединить. Эти призывы к Победе хороших людей объединяют. А плохие люди могут сыграть на нашем патриотизме, что-то заработать, где-то сманипулировать. Единого ответа быть не может. У нас уже был период, когда вся страна была во флагах, потом они исчезли, стало не модно. В 2014 году возникло много волонтерских организаций, которые потом сошли с дистанции, потому что тоже не модно. А какие-то остались и годами помогали. Мы должны через это пройти. Эти все лозунги хоть чуть-чуть раскачивают тех, кто не понимает, что происходит.

— Вы приезжаете туда, где все разбомблено. Возвращаетесь в Киев, где все цветет, и люди гуляют, танцуют, поют. Не чувствуете диссонанса, что это неправильно?

— Когда-то мой кум Володя Регеша (позывной "Санта") говорил: "А зачем тогда в принципе воевать на Донбассе, если в Киеве не будет кипеть жизнь?" У нас одна жизнь, мы ее не отложим на потом, каждый день уникален. У меня мерило одно: если человек может смотреть на себя в зеркало, не отводя глаз, он все делает правильно.