Россияне раздавали украинцам лекарства для психбольных: доктор Наташа о медицинском волонтерстве и выживании в оккупации

Практически еженедельно на несколько дней Наталья Лелюх – известный столичный акушер-гинеколог, основательница "Женского клуба" – меняет медицинский костюм на камуфляж и бронежилет. Вместе с коллегами-волонтерами в сопровождении полиции она отправляется на деоккупированные территории – туда, где люди месяцами не имели доступа к медицинской помощи и лекарствам. Почему так произошло и какие последствия будет иметь война для здоровья украинцев, "Телеграф" расспросил у доктора Наташи во время интервью.

В Донецкой области много легочных заболеваний, а в Черниговской — проблем со щитовидкой

- Чья была идея отправляться на освобожденные территории и помогать людям именно в медицинском плане?

- Буквально на первый или второй день после освобождения Бучи и Гостомеля туда поехала рота "София" батальона ТОР Управления Патрульной полиции Киева, а вместе с ними моя подруга и волонтер Тата Кеплер (много лет занимается тактической медициной. — Авт.), — вспоминает Наталия Лелюх. – Когда они вернулись, первое, что Тата сказала: "Завтра ты едешь с нами". Объяснять ничего не требовалось, понятно, что люди нуждались в медицинской помощи.

– Но ведь вы акушер-гинеколог, а потребность была во врачах общей практики прежде всего?

– На самом деле это миф, что представители моей специальности ничего не могут сделать в терапии, потому что она уникальна. Мы ведем беременность, и если у женщины болит, например, нога, то травматолог обязательно скажет посоветоваться со своим гинекологом относительно лечения. То есть беременная – юрисдикция акушера-гинеколога, у нее может быть куча всяких заболеваний, так что мы должны знать все нюансы. Это с одной стороны, с другой – мы действительно учим все. Да, кое-что мне пришлось вспомнить, почитать литературу по теме, потому что я в своей практике не ежедневно встречалась с постинсультными осложнениями, осколочными ранениями. Плюс у меня хирургическая специализация, соответственно, могу работать как хирург, умею зашить, обработать рану – сложного в этом ничего нет.

- Было ли понимание, что именно может понадобиться в освобожденных городах и селах, и насколько первая "аптечка" со временем претерпела изменения?

– Она подросла от одного рюкзака до багажников двух машин. В последней поездке в Донецкую область мы раздали все почти "в ноль", потому что часто по дороге делимся лекарствами с военными и т. д. Так что после возвращения традиционно выясняем, чего не хватает и что нужно заказать, потому что бывают какие-то редкие запросы, с которыми мы не сталкивались в других областях.

Есть, конечно, общие для всех нужды – сейчас сезонно просят противопростудные, постоянно – снотворные препараты, успокоительные, обезболивающие. Очень интересно, что разные регионы хотят разные лекарства от высокого давления. Это зависит от того, какие больше любил местный терапевт. И когда предлагаешь людям попробовать аналог, они отказываются, потому что принимали какие-то другие лекарства много лет и они им помогали. Кроме того, люди радуются именно украинским препаратам. Если видят то же лекарство, с той же дозировкой, но иностранного производителя, просят дать отечественные. Еще бывает, что хотят только дарницкого или борщаговского завода.

– Если говорить о характере заболеваний, прослеживается какая-то региональность? Или на оккупированных территориях у жителей схожие проблемы со здоровьем?

- На Донетчине сейчас очень много ХОБЛ – хронических обструктивных болезней легких, аллергий, силикозов, потому что в регионе загрязнен воздух из-за процесса добывания угля. Люди живут рядом с шахтами и, соответственно, имеют определенную специфику заболеваний. Черниговщина – это проблемы со щитовидной железой в огромном количестве: каждый второй их имеет. Это связано с близостью к Чернобыльской зоне.

"Наши медики очень боятся обвинений в коллаборационизме"

- Оставались ли на этих территориях во время оккупации врачи? Амбулатории, больницы работали или в большинстве они разрушены?

– В отдаленных селах, как правило, одна амбулатория на несколько населенных пунктов. Оставались на местах в основном медсестры, обычно и живущие в селе. Они даже пытались оказывать медицинскую помощь. А врачей встретили парочку только в Циркунах, еще в конце мая. Это Харьковская область, ее тогда только начали понемногу освобождать, продолжались бои. Так вот, мы приехали в село в амбулаторию, где нас встретили два человека, и это были медики. Говорю: "О! Повезло! Мы впервые видим врачей". А они отвечают, что не местные, а бежали сюда, в село, в начале активной фазы войны из Харькова. Такое впечатление, что при этом не смотрели на карту, потому что "прибежали" ближе к границе с россией. Начинаем расспрашивать, один выдает: "Да я вообще-то врач-гомеопат". К моему удивлению добавил, что "таблетками тоже лечит", а товарищ его оказался еще лучше — патологоанатомом. Мы выгрузили лекарства и уехали, а на следующий день Циркуны обстреляли фосфорными бомбами. Когда мы снова туда попали, больше этих врачей не видели.

Еще медики встречались в Гостомеле, Буче, Балаклее, Изюме – это большие населенные пункты, где уцелели некоторые больницы, станции неотложной помощи. Там в период оккупации работали и российские медики, и наши. Они, кстати, очень боятся, что их обвинят в коллаборационизме. Мы успокаиваем врачей: "Вы работали, потому что нужно было оказывать людям медицинскую помощь. Вы, по сути, выполняли свою работу. Да, это происходило при другой власти, оккупационной. Но ведь вы занимались не тем, что ходили и сдавали позиции, или еще что-то, вы лечили людей. Это абсолютно мирная миссия, и если вы продолжали это делать даже в изменившихся условиях, это хорошо, и благодарим вас за это".

– Что рассказывали местные об отношении россиян-медиков? Приходилось ли к ним обращаться? Оказывали ли они помощь или отказывали?

– В одном из сел Харьковщины, которое было под оккупацией месяцев пять, к нам подходит местная жительница, просит посмотреть маму. Той 92 года, она активная, на огороде возится, коз доит. Все у нее хорошо, только в последнее время боится ложиться спать, потому что к ней приходит… смерть. Окей – едем в указанный дом, нас встречает замечательная женщина, абсолютно адекватная. Разговариваем, жалуется, что сердце иногда болит, еще что-то, все, как у старых людей, и добавляет: "Но знаешь, детка, у меня такая проблема: ко мне начала приходить смерть". Спрашиваю у дочери, которая нас позвала, принимает ли мама лекарства, и какие. Она приносит и объясняет: "Некоторые лекарства нам россияне давали. Это какие-то гуманитарные врачи к нам приезжали, и мы их пригласили, потому что у мамы давление поднялось и она жаловалась, что не спит". Беру те таблетки и у меня начинают шевелиться волосы на голове, потому что вижу препарат, который используется для лечения тяжелых психиатрических состояний, а бабушка его принимала каждый вечер как успокоительное, и после этого у нее были видения… И такое бывает.

На Киевщине, кажется в селе Шибене, где был российский штаб, нам попалась женщина с неконтролируемым сахарным диабетом. У нее начал чернеть палец на ноге, температура — 40. Вспоминает, что боялась умереть, и подошла на улице к военному: "Или пристрелите меня, или окажите какую-нибудь помощь", — и показала ему ногу. Тот молча посмотрел, пошел. Потом приехала машина, женщину повезли в Бородянку, где прооперировали, ампутировали два пальца. Говорит: "Меня везли, как мешок с картошкой. Со мной никто не разговаривал, ни по дороге туда, ни назад. Но помогли в конце концов".

"В отдаленной перспективе будет много диабета 2-го типа"

- Самые сложные случаи связаны именно с хроническими заболеваниями, такими как сахарный диабет, когда без должного лечения состояние людей ухудшается?

– Все случаи сложные. У нас была и впервые диагностированная онкология, и онкология, когда пошли метастазы и человек страдает от постоянной боли, и больные дети. К примеру, в Андреевке живет ребенок – инвалид с детства, с ДЦП, неврологическими нарушениями. Он очень ухоженный, этим занимается мама, но из-за войны не было ни памперсов, ни специфических противосудорожных препаратов, которые необходимо ежедневно принимать. Ребенку стало хуже. Мы взяли эту семью под опеку, доставляем им нужное лекарство, но неизвестно, какие это будет иметь последствия.

Относительно диабета, при 2-м типе, если человек не принимал какое-то время соответствующие таблетированные препараты, он себя хуже чувствовал, но это жизни не угрожало. При 1-м – при отсутствии инсулина человек может умереть от гипергликемической комы, от того, что сахара очень много, он не утилизируется, и это вопрос дней. У нас была история в Гавриловке Киевской области. Женщина болеет диабетом где-то с 14 лет, а ей уже 50. У нее было мало инсулина, она сама себе уменьшила дозу, чтобы его на дольше хватило. К сожалению, из-за этого у нее пошло осложнение на зрение – за время оккупации женщина ослепла.

В отдаленной перспективе будет много диабета именно 2-го типа, потому что, чем больше мы стрессуем, тем выше у нас адреналин, который угнетает выработку инсулина. Сначала формируется инсулинорезистентность, а затем сахарный диабет. Кроме него, будем иметь ПТСР, рост количества нарушений менструального цикла, сна, хронических тревожных и депрессивных расстройств.

– Как часто оказывали помощь раненым гражданским – жертвам взрывов, обстрелов?

- Таких случаев было много на Киевщине и вот сейчас на Донбассе, куда у нас был последний визит. Там очень близко линия фронта, враг постоянно пытается вернуть освобожденные территории. По тому же Лиману россияне все время ведут артобстрелы, соответственно, много осколочных ранений. Кстати, мы там тоже попали под огонь, прямо возле нас все происходило.

Еще встречались нам следы побоев – синяки, гематомы, переломы. Например, в Ягодном Черниговской области оккупанты били людей прикладами, поэтому и были такие последствия.

- Какая ситуация со здоровьем женщин, встречались ли беременные, нуждающиеся в помощи, роженицы?

– Конечно, и беременных осматривали, и женщин, которые недавно родили там же, в оккупации, в местных роддомах. Но они выписались, и не было послеродового осмотра детей. Почти 90 процентов из них на искусственном вскармливании, потому что на фоне стресса у женщин нет молока. И это тоже проблема, потому что смеси не достать. В селах преимущественно она решается за счет животного молока, которое разводят водой, добавляют сахар, и таким образом выходят из ситуации. Это не очень кайфово, но это дает возможность выжить деткам.

- Вы всем оказываете помощь исключительно на месте или при необходимости можете эвакуировать?

- Были сложные переломы, острые инсульты, острые психозы, психотические реакции с галлюцинаторным бредом – это те состояния, при которых необходима госпитализация. Несколько раз вызывали на себя "скорую". В населенных пунктах, куда она не могла приехать, договаривались с местными жителями, которые имели транспорт и могли довезти в ближайшую больницу, где предоставили бы специфическую медицинскую помощь. Также через Татьяну Тимошенко, которая с нами в команде и является работником представительства ВОЗ в Украине, передаем информацию медицине катастроф. Чтобы, когда станет безопаснее, туда приезжали специалисты, проводили детальные осмотры, занимались эвакуацией.

- На сегодняшний день по таким дорогам, как вы, никто не ездит?

– Есть волонтеры-врачи миссии Frida, Сергей Бакшеев с друзьями, но они ездят там, где уже спокойно. Мы немного крутые и блатные, потому что с нами ребята из роты "София" и это нам позволяет проехать туда, где других просто не пропустят. По сути, мы гуманитарная миссия патрульной полиции, о нас знает высшее руководство, маршруты прокладываются с точки зрения наличия дорог, разминирования, хотя мы ездили и там, где мины лежат вдоль дороги. Но мы обо всем, как говорится, договорились на берегу. Перед каждой поездкой с командой садимся и решаем: делаем это или нет, едем в конкретную точку или нет.

"За донат в 20 гривен хочется расцеловать больше, чем за 10 тысяч"

- Был ли у вас момент, возможно, связанный с безопасностью, когда вы вернулись и сказали: "Я больше не поеду"?

- Нет пока. Последний раз просто очень устали. Сейчас мы едем все дальше и дальше, потому что полдня-день занимает дорога, еще и темнеет рано. Отправляемся либо в среду после обеда, либо в четверг утром, а возвращаемся ночью в воскресенье. Планируем все так, чтобы для работы у нас было два полноценных дня – пятница и суббота. Бывает, что ездим три недели подряд, а потом пропускаем – это связано с ремонтом машин, которые еще предстоит переобуть, другими вопросами. Плюс закупка лекарств, на это идут донаты через фонд (речь идет о фонде "Відчуй". — Авт .) , если большие суммы, или на мою карту. Иногда, бывает, приходит сообщение: "Поступило 20 гривен". И тебе хочется за такое расцеловать больше, чем за 10 тыс. гривен, потому что, может, у человека это были последние деньги, но он не поленился, перечислил. Тата говорит: "Есть желание на тот номер сбросить несколько тысяч, потому что понимаешь, что человек хочет поддержать тебя, твою работу – это очень важно".

– В этих поездках для вас что самое страшное? Попасть под обстрел или что-то другое?

- Сказать: "У меня нет этого лекарства", "Мы вам ничем не можем помочь", "Мы не приедем к вам больше". Когда я такое вынуждена говорить, потом сижу в машине и молчу. Потому что ты сюда приехал, жесть, за 800 километров, и чего-то не взял, а мог бы взять, мог бы предугадать, мог бы помочь. Но не можешь. И это пока самое ужасное.

Или ты заходишь в дом, где шестой год лежит человек после тяжелого инсульта, с покрученными руками, с контрактурами (состояние, при котором конечность не может полностью сгибаться или разгибаться. – Авт.), потому что не делались массажи. И понимаешь, что ты врач, впервые за долгое время сюда попавший, и ты должен что-то сделать. И ты меряешь давление, сахар, слушаешь сердце и легкие, переворачиваешь и обрабатываешь пролежни, оставляешь салфетки для их лечения. И все это ты сделал фактически не для этого человека, а для его родственников. А когда выходишь, хочешь застрелиться, потому что понимаешь, о чем это. Об уровне медицинской помощи в нашем государстве в целом и паллиативной в частности. Об отсутствии сети учреждений, которые заботятся о тяжело больных пациентах, об обеспечении их колясками, противопролежневыми матрасами и т. д. И своими действиями ты фактически поддержал эту плохую систему.

- Если говорить в глобальном смысле, то государство же должно было продумать ситуацию с оказанием медицинской помощи на деоккупированных территориях, чтобы ее организация не ложилась на плечи волонтеров?

- Хороший вопрос. К сожалению, государство про*бало в другом. В том, что это обострение началось, как оно началось, в отсутствии эвакуационных мер, подготовки на местах. Если знали, что будет полномасштабное вторжение, то можно было предпринять некоторые шаги, в том числе формировать женские аптечки, продумать противодействие изнасилованиям, дать оружие людям в конце концов. То есть еще на этапе подготовки не было ничего сделано. А то, что мы видим сейчас, было и во время Майдана, когда спасала самоорганизация.

Знаете, я всегда считала, что героизм, любой, возникает там, где есть большие траблы с планированием. То есть любой героизм – это плохо. Не с точки зрения человека, который определенный поступок совершает, потому что это круто, потому что он взял на себя обязанности исправить про*б государства. Но если есть место подвигу, значит, что-то было плохо с планированием, система не сработала. Вот там, где система не срабатывает, там возникают герои. И чем больше героев, тем больше проблем у нас в системе. По-другому я этого не вижу. Волонтеры обеспечивают армию, занимаются медициной. Почему они? Почему не государство?

– Что нужно, чтобы изменить эту ситуацию?

– Много работать над этим и делать это системно. И министром здравоохранения должен быть человек, который не учился в наших вузах и не имеет знакомых на всех кафедрах, потому что у нас ужасный феодализм в этой сфере. Это должен быть приглашенный человек, хороший менеджер, не врач. Он может брать себе советников и должен стать тем, кто сломает старую систему.