Безумие на войне: как психологическую помощь бойцам не превратить в инквизицию

Если военный психолог попал под обстрел, после этого ему самому нужна терапия

Длительное пребывание на передовой, под вражескими обстрелами, в экстремальных условиях часто приводит к стрессовым состояниям, психическим расстройствам и обострению ПТСР у украинских защитников. Поэтому в данной ситуации очень принципиальной становится роль военного психолога.

С какими главными вызовами сталкиваются эти специалисты, каково состояние военной психологии и как она влияет на моральный дух бойцов? На эти и другие темы "Телеграф" побеседовал с опытным психологом военной школы "Боривитер" Олегом Крецем.

По его словам, военные психологи не ограничиваются работой только на фронте или в реабилитационных центрах. Они работают и в других областях военной службы.

— Как именно сегодня работают военные психологи и у которых есть обязанности?

— Хотя в Национальной гвардии и ВСУ морально-психологическое обеспечение (МПЗ) имеет общие цели, его деятельность происходит по-разному. Если брать исключительно МПЗ, то офицер и психолог работают вместе. Число людей, за которых отвечает военный психолог, составляет в среднем 500 человек. По своим подопечным он мигрирует в разные точки.

Кроме того, психолога подтягивают на разные кризисные ситуации. К примеру, если военного поймали в нетрезвом состоянии при выполнении служебных задач — на него оформляют протокол, а к делу привлекают психолога. Бывают также случаи, когда военный самовольно скрылся. Для фиксации этого факта также отправляется психолог.

Военные психологи также работают с таким понятием как диагностика [угрозы] суицида. Выявляют такие ситуации, проводят тестирование и индивидуальные разговоры.

Кроме своих основных обязанностей, мы проводим обучающие мероприятия: рассказываем что такое стресс, учим выходить из него. Психологическая поддержка военных охватывает и вернувшихся из плена, и их родных. Задач много и это лишь небольшая часть из них.

— Соответствует ли количество психологов в ВСУ потребностям?

— Если взять наполнение тех, кто в Вооруженных силах, то число психологов по сравнению с началом вторжения возросло. Наша армия постепенно наращивает психологические "мышцы". Но определяющим фактором является эффективность. Есть очень толковые люди, с хорошим образованием и практикой, а есть слабые специалисты. Бывает, есть диплом психолога, но он еще в 2001 году. Таким людям приходится восстанавливать знания. На должности психологов подтягивают даже социальных работников. Но если рассматривать только с точки зрения "бумажной армии" – военных психологов у нас хватает.

Однако один психолог не может удовлетворить потребности всех военных, за которых он отвечает. К тому же военные могут быть разбросаны по обширной территории. Если речь о "горячих" точках, то кто-то ранен, уволен, кого-то куда-то отправили на месяц. Есть люди, которые психолога и не видели. Кто-то на боевом выходе, в отпуске, на каком-нибудь задании. Психолог приехал и их не увидел. Могут говорить, что с ними никто не работает, и будут правы.

Поэтому психологов всегда нужно больше. На фронте не обойтись без медиков и психологов. Они те, кто помогает военным выжить не только физически, но и морально.

— Боевые медики обычно являются действующими бойцами, а принимают ли военные психологи участие в боевых действиях?

— Иногда берут. Обычно это связано с кадровыми просчетами и отсутствием финансирования. К примеру, в бригаде есть военный психолог, но на него почему-то не выделили ставку. Или нет человека, который может быть психологом, но по документам он должен быть. Потому оформляют человека как водителя, а работает психолог или наоборот. В случае, если военный психолог работает водителем, он может ездить куда угодно, в том числе в районы, где существует риск обстрелов или ракетных ударов.

Но чаще военные психологи не принимают прямого участия в боевых действиях. Скорее, они ездят к ребятам, которые находятся на первые линии. Конечно, бывают ситуации, когда попадают под обстрелы или мины.

— Что сегодня нужно исправить в этой системе, чтобы улучшить эффективность?

— В первую очередь вышеупомянутую "бумажную армию". Военные психологи должны заполнять много ненужных бумаг: писать планы, объяснять, как работают с военными по этим планам, проводить тестирование.

Еще одна важная проблема работы военных психологов, часто из них делающих "инквизицию". Это тот момент, когда психолог должен зафиксировать, что, например, военный выпил алкоголь. Неважно когда, как, где и сколько, но военный психолог должен быть к этому причастен. Когда психолога привлекают к таким вещам, там идут криминальные моменты. Чаще это штрафы на приличные суммы.

Психолог для военнослужащих в этот момент превращается в карательную инквизицию. А потом, когда психолог говорит военным: "Ребята, с чем вам помочь?", его посылают куда подальше. Ибо ты только что "штрафанул моего собрата, ты его подставил". Есть момент непонимания до конца, кто есть кто. Должен быть уголовный орган, разбирающийся в проблемах, а должен быть орган, выступающий за поддержку.

А еще часто военные попадают в "детскую" позицию. Их из взрослых превратили в "детей". Так происходит потому, что за них все решают: что есть, что делать, когда спать ложиться, когда отдыхать. И эти люди через пол года превращаются в людей, которым нужно давать приказы.

— Как сильно ощущение высокой ответственности и боли бойцов влияют именно на Вас? Как говорится, что у психологов тоже должен быть свой психолог.

— Действительно, если брать правильный процесс психологической работы, каждый психолог должен работать с психологом. Супервидение является важным элементом их работы. Соответственно, когда команда "Боривитра" куда-то уезжает, то проводит такие процессы как минимум раз в две недели. Плюс каждый еще в отдельности может иметь своего индивидуального психолога или психотерапевта, с которым он прорабатывает эти вещи.

Стабилизацию должны получать и сами психологи-психотерапевты, потому что они также сталкиваются с разными разрушительными проявлениями. Это об уровне подготовки и стрессоустойчивости. Иногда военные агрессивны, поэтому психологи должны уметь этим управлять и не рассыпаться.

Если ситуация была сложная, то с коллегами или своим психологом все проговариваешь. Я разбираюсь в том, что чувствовал, почему было тяжело, как я могу отнестись к этому иначе. Может, я мог бы быть эффективнее в том, что делал. Это уже идет супервидение, то есть разбор психологических кейсов. Это помогает стабилизироваться, отреагировать на все вещи, которые прожил во время такой работы. Конечно, не все люди выдерживают работу с военными.

— Куда идти, чтобы начать работу с военными как психолог?

— С военными работают все, кто может и кто готов. Очень хотелось бы сказать, что у нас есть полноценные институты, имеющие четкое направление деятельности, но их нет. В Украине же существует большое количество гражданских психологов, ОО, фондов и других инициатив, направленных на поддержку гражданских. Они также помогают семьям погибших бойцов или военным, вернувшимся из плена. Участвуют как гражданские психологи и психотерапевты, так и военные психологи. К кому есть доступ, у кого есть время. К должности психолога подключают даже социальных работников.

Образование военного психолога можно получить в Национальной академии Национальной гвардии Украины. Есть также курсы военных психологов, но, чтобы пройти их, желательно уже иметь базовое психологическое или медицинское образование.

В психологии есть разные направления: работа с травмами, стрессом, кризисные терапии и т.д. Есть несколько психологов, которые могут с этим работать, они проходят курсы и учатся. Поэтому сейчас привлекают гражданских психологов, периодически приезжающих и работающих с командирами, сержантами и рядовыми солдатами. Это было представление от Генерального штаба ВСУ. И после этого начали подписывать меморандумы с определенными организациями, ОО и фондами о сотрудничестве. И после подписания они едут туда. Или это прямое приглашение от батальонов, иногда это нарушение инструкции, но все ищут выходы из ситуаций.

— Если сегодня многие гражданские психологи работают с военными, насколько они компетентны? Согласны ли Вы, что только военный поймет военного, как равный равному? То есть, кто лучше все-таки – военные психологи или обычные гражданские?

— Здесь двойная история. Поймет ли пришедший к нему психолог военного? Нет, но должен ли понимать психолог на 100%, с чем пришел военный? Или этот военный должен сам рассказать и донести психологу, в каком он состоянии? Здесь речь не совсем о понимании, а больше об умении сделать что-то с тем, с чем этот человек пришел. Он пришел с болью? Он пришел с травмой? Он пришел с непониманием ситуации или непониманием себя? Что со мной происходит? Почему мое тело так отреагирует? Почему мой мозг подбрасывает флешбеки? Как с этим обращаться?

Психолог не обязательно должен быть именно военным и понимать на 100%. Но он умеет с этим обращаться, он может дать какие-то упражнения, задать правильные вопросы, дать военному возможность материться, поплакать, посмеяться или помолчать. И психолог может сделать так, что этому человеку станет лучше. Понимаете? Когда мы идем к стоматологу, мы не ожидаем, что у него тоже зубы болят в этот момент.

Но военный психолог, знающий, что такое обстрел и потеря, может лучше сопереживать человеку, который переживает эти же вещи. Это позволяет ему гораздо быстрее сблизиться с пришедшим к нему военным. Между ними будет контакт максимально быстрый и максимально большой. Поэтому психолог будет эффективным, потому что пришедший человек доверяет этому специалисту. И если человек знает, что этот специалист бывший военный или военный психолог, то сразу воспринимает его как своего.

Но у этой истории есть две стороны. Все военные говорят: "Вы нас не понимаете, вы там не были". И когда такое говорят, я отвечаю: "Я там не был. Расскажи мне. Хочу это услышать. Хочу, чтобы ты со мной поделился, как это было для тебя. Для каждого оно по-своему. Я готов тебя выслушать. Здесь место безопасное". И можно так работать. Должна помогать компетенция.

— Я разговаривала с гражданским психологом, и она считает, что военным психологам может быть трудно придерживаться нейтралитета и не сводить все в побратимство.

— Да. Здесь вопрос опять же о специализации и о работе, потому что, например, к побратиму военный придет как к товарищу. И здесь вопрос, насколько сможет этот человек как специалист разделить личное и профессиональное. Иногда может сработать часть тебя как собратья, оказать поддержку, понимание, побыть рядом. А иногда твоя профессиональная часть включается в работу, например, если ты военный психолог и был на боевых выходах или как минимум где-то рядом находился.

— Сейчас иногда говорят, что демобилизованным следует привлекать к работе военным психологом. Что вы об этом думаете? Было ли это полезно?

— Надо брать тех, кто хочет. Если человек хочет быть психологом и чувствует, что может, это имеет смысл. Будет большой плюс, если у человека есть боевой опыт. Но нюанс таков, чтобы человек не проваливался в свою травму боевого опыта при работе с другими травмированными. Если военный психолог попал под обстрел, то после этого ему самому нужен психолог. Это нужно понимать.

— Как человек, у которого есть хороший опыт работы с военными, вы можете обобщить их состояние во время войны? Может, чувствуется демотивация?

— Хороший вопрос. Проблема в том, что у нас нет ротации. Если брать натовские стандарты, то там считается боец эффективным первые 45 суток. Он имеет 80-100% эффективности в полтора месяца. Следующие 45 суток его эффективность падает. А после трех месяцев боевых действий по стандартам НАТО человека нужно выводить и восстанавливать. И восстанавливать не менее, чем те же три 3 месяца, чтобы он снова стабилизировался и мог вернуться.

У нас же люди очень долго находятся в тяжелых ситуациях. Даже когда получают 10 дней или месяц отпуска, это не очень-то им помогает. Ибо приезжая в гражданскую жизнь, они не успевают перезагрузиться. А когда человек только адаптировался к гражданской жизни, его вызывают обратно на бои. Становится еще хуже, чем когда он вообще не отдыхал.

Поэтому, отвечая на ваш вопрос: глядя, какое направление и род войск. Если это штурмовики, то у них большие потери и чаще всего "сыплются" с психологической точки зрения. И человек может, например, пять лет быть в АТО, потом прийти сюда, год-полтора поработать и "посыпаться". Кто-то может не "сыпаться".

По меньшей мере, это физическая усталость, во-вторых, на людей тяжело влияют потери и ранения. Там очень большой процесс, этакая мозаика, которая влияет на состояние человека. Насколько эффективно было само подразделение, в котором они служили, они победили или не победили, они выполнили задание или нет. Есть определенный объем стрессоустойчивости, который выдерживает человек. Это зависит от подготовки, физического состояния и базовых настроек от природы.

В тех подразделениях, где потеряли командира, моральный дух падает. Военные впадают в "детское состояние", где командир – это отец. И если они потеряли этого сильного и большого человека, возникает очень большой стресс.

Есть группы, где погиб командир и подразделение начало рассыпаться. Военные не верили, что он вообще может погибнуть. После этого люди не могут физически воевать. Они думают: "Ну если такой человек погиб, то что я могу сделать?" С этим на фронте есть большие проблемы.

Люди очень устали. Воюют долго, замены нет. Именно поэтому идут разговоры о тотальной мобилизации, создании дополнительных частей, дополнительных резервов, которые могут выходить периодически, заменять воюющих уже год и имеющих один отпуск на 10 дней.

Мы на цивилке воспринимаем эту войну не так. У них же совершенно другая жизнь. У меня был случай, когда приехал товарищ, который был "на нуле" год. Его друзья собрались, девушка спрашивает: "Мы отправляли тебе посылку, оружие идет, ты чувствуешь эту поддержку?" — "Какую поддержку? Я в яме просидел год. Я потерял треть собратьев. Какая радость? Ты о чем?".

Люди находятся под давлением того, что могут умереть в любую секунду. Они считают минуты, часы, дни. Некоторые привыкают, могут ходить без брони. Очень часто погибают из-за этого, кстати. Когда происходит адаптация.

К примеру, весной работал с бригадой "Магура". Их тогда еще не пускали в бой. У них была проблема: между собой биться начинали, потому что у них много энергии, желания, реализации и ожидания. Им постоянно говорили, что скоро пойдут в контрнаступление, но они не уходили. Поэтому между собой уже начали задеваться. Но после того, как они получили боевой опыт, была совсем другая история.

Есть ожидания, и это самая большая проблема. Потому что власти пиарили быстрое контрнаступление, а оказалось не совсем то, что нам наговорили. У военных в результате есть разочарование. Об этом должны были меньше говорить или говорить иначе. Ибо война — это всегда потери, бой, проблемы, финансы, еда, логистика, оружие, причем разное.

Если люди "на нуле" находятся, они знают меньше, чем мы здесь. Так как доступ к интернету ограничен, возможности пользоваться связным телефоном тоже под вопросом. Часто, если ты уехал на передок, то россияне перехватывают номер твоего телефона и могут его контролировать потом или с него собирать информацию. С этим тоже нужно что-то сделать. Об этом мало говорят, об этом мало знают. Это опять же о безопасности.

Если это не расформированный батальон, или ребята, только поменявшие направление, или зашедшие в какую-то крутую бригаду, то да – они будут под очень большой мотивацией.

Соответственно, [психологическое] состояние разное. Плюс – сколько человеку лет. Чем моложе, тем легче это все воспринимают. Чем старше люди, тем труднее. А сейчас у нас в основном людям 30-40 плюс лет. Потому они это воспринимают иначе.